Последний остров - Страница 49

– Я зайду к Юле. Можно? – Аленка благодарно расцеловала Катерину в щеки и убежала на подворье Сыромятиных. Сразу же там послышался ее высокий голосок: – А мне мама Катя косынку подарила. Нравится? Прелесть, правда? А у тебя, Юля, тоже есть косынка? Ты ее тоже наденешь, да? Ой, как здорово! А ты уже работала на сенокосе? Это не трудно? А мне мама Катя…

Катерина стояла среди двора и улыбалась.

– Вот зачастила, вот зачастила… И чему радуется, глупенький воробышек?

А Мишка сразу стал серьезным и деловитым: осмотрел литовки, приготовленные еще с вечера, грабли, понадежнее прикрыл дверь в сени, чтобы куры не забрались. Он даже отворачивался от матери и хмурился, ему было чуточку неловко, что они с Аленкой опечалили ее. Раз она стоит и потерянно улыбается, значит, ей отчего-то печально – может, вспомнила опять свою молодость, тогда и будет думать об этом целый день. Мишка тоже вспоминает: как любил сенокосные дни их отец Иван Степанович, как весело собирались они втроем в лугах вместе со всеми.

Вот и сегодня все нечаевские, кто только мог держать литовку или грабли, выходили на луга. Выходили как на праздник. Ведь на миру и труд краше, и горе притупляется. А горе-то, оно уже ко многим заглянуло – или молчанием с далекого фронта, или желтенькой похоронкой.

Парфен Тунгусов в первый раз снял свой военный китель, щеголял в расшитой, еще довоенной рубахе, и гляделся до неузнаваемости молодо. Зная, что улыбаться плачущей гримасой ему никак нельзя, он хмурился, лишь глаза азартно блестели, видя столько земляков за одним делом, и командовал парадом целого войска косарей так, будто предстояло грандиозное сражение.

В луговине, куда вышли косить артельно, травы удались высокие, все больше поляк вперемешку с полевым горошком – визелем, и косу не протянешь так просто, с налету.

Заширкали бруски, направляя косы, и повалилась цветистая зелень к ногам ровными, богатыми валками. Валки, как венки, убраны белыми звездочками ромашек, голубыми каплями колокольчиков, серовато-припыленными метелками ковыля.

Впереди косарей, по уже почти вековому обычаю, шел дед Сыромятин, широкоплечий еще и ловкий в работе. Любо-дорого смотреть, как красиво косит Яков Макарович. Коса у него поет: натянутой струной ведет он ее влево – и охапка трав падает в валок, ведет косу вправо – и она тонко позванивает: «дон-дзинь-линь».

За Сыромятиным в этом году неожиданно для всей деревни пристроился Мишка Разгонов. Кхекнул в удивлении от такого нахальства школьный конюх Тимоня, плюнул с досады в широкие ладони – ладно, мол, ублажим для смеху лесное начальство, пусть потешит душеньку – и спокойно, играючи повел широкий, в сажень прокос вслед за Мишкой. Покосились с сомнением и другие мужики, но тоже смолчали – всем интересно, как Мишка управится меж двух знаменитых косарей. Мишка не стал жадничать и выхваляться, повел прокос не больно широкий, зато чистый и ладный. Меж Тимоней и дедом Яковом случился Мишка непроизвольно, по привычке идти вслед за Сыромятиным во всех делах.

Первый прокос самый трудный – надо приспособиться к литовке, вогнать все тело в нужный ритм, не глядя, чувствовать переднего косца и того, кто за тобой, рассчитать предельную ширину взмаха.

Когда шли на второй заход, Мишку подозвала Татьяна Солдаткина. Сноровисто направляя жало литовки, тихо спросила:

– Ты Антипова не видел?

– Нет. Я ж дома редко бываю.

– Да знаю я. Может, здесь где ошивался? Совсем этот паразит выпрягся из упряжки. Бастует. Чего-то они с Лапухиным опять затевают…

– Почему – опять? – настороженно спросил Мишка и хотел было уйти.

– Стоп машина! И хватит мне голову морочить. Понял, нет? Сболтнул мне Антипов про вашу драку и про заделье той драки. Ты молодец. Жму кардан.

– А ему? – недоверчиво ухмыльнулся Мишка.

– Сказала пару ласковых: тронешь еще раз лесника, разберу на запчасти. Ощерился… Всю неделю нос не кажет, пьют с Лапухиным.

– Лапухин-то вон всех учителей вывел.

– Артист… У него все отрегулировано. А ты, однако, поглядывай там. Понял, нет? Ну, давай, крути баранку…

На встречный прокос Тунгусов поставил учителей, сельповских женщин и самую ударную силу – Федора Ермакова с двумя солдатами из охраны и двумя шоферами.

Заходя на очередной прокос, Мишка высмотрел среди женщин, что ворошили граблями валки, две косынки: в голубой горошек Аленкину и красную – их учительницы Дины Прокопьевны. «Все, пропала Дина Прокопьевна, – хитрюще сузил глаза Мишка, – не от жары, так от Аленкиных “почемучек” к полудню сбежит». Его взгляд перехватил Федор Ермаков, понял Мишку, тоже засмеялся. Лично он и десяти минут не мог выдержать Аленкиных вопросов о военнопленных, поднимал руки и звал на помощь.

Подошел Тимоня, молча взял у Мишки литовку, прикинул на своей руке, вернул.

– Иван, поди, еще насаживал?

– Ну.

– То я гляжу – ухватистая… – Тимоня прищурился, испытующе глянул Мишке в глаза, словно хотел спросить о чем-то крайне необходимом, но вдруг хмыкнул и заговорил с ленцой, как обычно: – А ты ничего, паря, ладно косишь. Токо руку-то левую высоковато держишь.

– Черенок длинный.

– Не беда. Ты ниже хватай, на уровне груди. И то до вечера не сдюжишь – поясницу прострелит. Приглядывайся к мужикам-то, особенно вон к Федору. На израненных ногах ить, а не угонишься. А пошто? Ловкий к делу.

– Ну а дальше что? – нахмурился Мишка.

– Дак… все, паря.

– Ты же хочешь мне что-то сказать, Тимоня.

– Хотел… А теперь передумал… – он вразвалочку направился вдоль валков, чуть приостановился и через плечо бросил, как бы случайно: – Овечку твою с двумя ягушками вчера Корней в Гусиновку угнал. Обещал зятю щедро расквитаться…