Последний остров - Страница 88

В тот же день Мотя с ребеночком на руках ушла из Нечаевки, и в окрестных деревнях ее больше не видели.

Через неделю на лесоповале случилось непонятное. Под ухнувший штабель бревен угодил пленный немец. Никто не знал, почему завалился штабель и почему попал под него и нашел там смерть именно тот самый немец, который бывал у Моти в домике под двумя березами.

Только замечали всевидящие старики, как, проходя краем деревни, Ганс Нетке чуть замедлял шаг у берез и грустно смотрел на окна покинутого дома.

Когда начала убывать весенняя вода, у самого истока речки Полуденки, над ее омутком, Ганс Нетке посадил два ивовых куста. Он посидел на лавочке, тихо погрустил и ушел. И только речка теперь знала всю до конца историю Моти и того пленного немца, что погиб на лесоповале. Но речка говорить не умеет, и тайна эта осталась при ней.

Была речка и свидетельницей одной, вроде случайной встречи.

Как-то еще прошлой осенью в истоке Полуденки рыбачил Яков Макарович Сыромятин, думал пескарей на ушицу поймать, да время выбрал неуловное, даже в омутке совсем не было клева. Хотел уж отчаливать к камышам, чтобы там забросить бредешок на карасишек, а тут и окликнул его восседавший на велосипеде Антипов:

– Здорово, дед Яков!

– Здравствуй, коли не шутишь… – Яков Макарович распрямился в лодке, наблюдая, как Антипов лихо тормознул, пропустил велосипед меж длинных ног и небрежно кинул его у лавочки.

– Промышляешь? А я вот уж не помню, когда в лодку садился, а без рыбы не живу.

– Знаю. Ребятишек Овчинниковых эксплуатируешь.

– Ни в жизнь! Все законно. Натуральный обмен: пять ведер рыбы за буханку хлеба.

– Креста на тебе нет.

– Да и ты, к примеру, не шибко верующий… Сойди на берег-то, разговор есть.

– А не о чем беседовать нам с тобой, Антипов. Страховку и налоги я уплатил. И ты мне вроде не должен.

– Как сказать… – многозначительно обронил Антипов, уселся на лавочку и достал папиросы. – Иди-иди, покурим, да што…

Яков Макарович нехотя вышагнул из лодки, сел на самый краешек лавки, достал свой кисет.

– Поделись, дед Яков, как думаешь обо мне.

– Плохо думаю…

– Только ты не агитируй за советскую власть. Без свидетелей сидим, можно и откровенно. Что и сболтну, не докажешь… Мне тебя жалко, старик. Полжизни царю служил, за большевиков дрался, а в итоге что получил? Даже ордена тебе не дали. Карасишек вон промышляешь, чтобы старуху накормить. А мы, Антиповы, как жили сытно, так и в самую лютую голодовку ни к кому на поклон не пойдем. А пошто?

– Изворотистые вы, ничего не скажешь. Не зря вас тогда община на хутор отселила.

– И отселяли, и высылали. А я семь лет отмантулил на канале и специальность даже получил. По бухгалтерской линии.

– И то еще знаю, Антипов, как ты пятки себе подрезал, чтобы инвалидность получить, а потом старым золотишком откупился. Сам, поди, чуешь – для меня ты секрету никакого не имеешь, весь наизнанку просвечен. Однако ловок, умеешь концы прятать. Но… все одно, попадешься, Антипов. Такие, как ты, меры не знают. И ты зарвешься. На мелочах-то мы бы уж давно тебя прищучили. Ты на крупном сгоришь…

– Не об том речь. Давай сравним пользу нашу для страны. Интересная карусель получается.

– Нашел время… Да и счеты у нас с тобой разные.

Сыромятин хотел уйти, но Антипов его придержал.

– Погодь, дед Яков, успеешь на рыбалку. Ты ведь свой дебет с кредитом давно уже подбил, еще до революции. Пользы от тебя стране, считай, никакой и не было. Или не так? Ну, с коммуной гоношился, потом плотничал малость, лесником служил, мельником: все это – тьфу! Ломаного гроша не стоит на государственных весах. Меня ты считаешь чуть не врагом, а пользы не учитываешь. Прикинь – я ведь сейчас сам при власти и служу ей. Но это не в счет. Давай-ка лучше вместе с тобой вспомним, как вы с нами обошлись. Дом отца забрали – сейчас в нем правление колхоза. В лавке до сих пор магазин. Амбары. Это – недвижимое. Теперь живность: шесть лошадей, два десятка коров и бугай. Дальше: вот этими руками канал строил, Беломоро-Балтийский. Тоже польза огромадная. И счас – денежки живые с вас потрошу для казны. Вона какая от меня выгода государству, а в первую очередь – колхозу. Ну и… себе, конечно, не забываю на черный день оставить. Так ведь это крохи, без них государство скуднее не станет. При всем при том лично я считаю тебя вредным для общества человеком: именно ты вышколил самого злостного врага Нечаевки и окрестных деревень – Мишку Разгонова. Молоко на губах не обсохло, а жизни никому не дает. Придумал, что лес его вотчина, и зверствует.

– Ишь ты, куда повернул, – недобро улыбнулся дед Яков. – Ну и в чем же ты видишь его… «зверства»?

– Природа общая, так? Для всех, значит. А народишко не может дровину из лесу притащить или дичинкой разжиться. Разве это по-людски? Стало быть, враг он для народа местного, а от меня сплошная польза.

Дед Яков так осерчал на сказанное, что у него борода затряслась и не нашлось сразу нужного ответа, но он сдержал себя от пустопорожних ругательств, лишь тихо спросил:

– Выпотрошил душеньку свою?

– Почти…

– Сколько волка ни корми… – плюнул с досады себе под ноги Сыромятин и передумал говорить с хуторянином о чем-либо серьезном. – Я ж предупреждал тебя, Антипов, разные у нас с тобой счеты.

– Согласен. Вот по своим счетам с вами и расквитаюсь. На семилетней принудиловке слышал я о китайской мести. Это когда человека принуждают сообщить самому близкому другу убийственную новость. Сегодня это сделаешь ты, дед Яков…

Антипов спокойно поднял велосипед, оседлал его и только тогда достал из кармана газету, кинул ее на колени старику и покатил в Кудряшовку.