Последний остров - Страница 102

102

Михаил наспех похлебал холодных вчерашних щей, съел кусок утки, запил квасом. Горячий чай будет вечером, после работы, когда он затопит печь, обиходит лошадь, накормит собаку и сядет с книгой у засвеченной лампы.

Игреньке нравилось ходить под седлом. Хозяин порой бросал поводья, о чем-то думал, и потому можно было самому выбирать дорогу, срывать для пробы метелки высоких трав или веточку с засохшей ягодой, даже просто остановиться, тряхнуть гривой и осмотреть придорожное пространство. Но всегда Игренька чувствовал настроение хозяина. Вот сегодня тот не бросает поводьев, даже не дает Игреньке опустить голову, в седле сидит жестко, беспокоит бока стременами. Все это значит, что хозяин настроен серьезно, баловства не позволит и предстоит не торная дорога, а просеки и тропы.

Михаил сегодня не планировал дальней поездки, но в двух местах решил побывать обязательно: на лесоповале в одной из делян и на прошлогодней вырубке в квартале под Гусиновкой. До сумерек оставалось еще более двух часов, так что уложиться можно засветло.

Снег шел на удивление ровно и отвесно, как будто в неведомо далекой высоте в самую тихую минуту распороли брюхо уснувшему облаку, и снежинки опускались на землю. И если не подоспеет другое распахнутое облако, с минуты на минуту снегопад прекратится.

Военнопленные работали на лесоповале повзводно, но Михаил упрямо называл их бригадами. Сегодня он подъехал к месту работы одной из бригад, которая заканчивала вырубку отведенного ей квартала, проверить, что оставляют после себя рубщики. Придержал лошадь в подлеске на небольшом возвышении и присмотрелся к работе пленных. Сразу узнал бригаду Турка. Этот немец в отличие от других был черноволос, коренаст, а голову поверх пилотки заматывал каким-то длинным серым шарфом – получалось нечто похожее на грязную чалму. Вот Михаил и прозвал его Турком. У Турка в бригаде работали бывшие рядовые солдаты и в основном самого старшего возраста, а вот план они выполняли ежедневно раньше других. И к порядку на деляне относились с пониманием.

Со стороны посмотришь – вроде еле шевелятся. Вот один, потоптавшись у комля и оглядев вершину, несколькими ударами топора делает заруб с южной стороны, где крона дерева гуще. Тут же с другой стороны двое наклоняются и начинают спокойно работать поперечной пилой. И можно до сантиметра предсказать, куда упадет поверженное дерево.

Снегопад прекратился мгновенно. И почти следом появилось солнце. Только теперь в бригаде заметили, что совсем рядом, на взгорочке, замер белым изваянием всадник. Чего греха таить, любил Михаил вот такие неожиданные появления, удовольствие даже получал от своих фокусов. С военнопленными у него была своя тактика поведения. Он никогда не разговаривал с ними громко. И никогда до времени не появлялся в деляне. Подгадывал к концу вырубки, чтобы убедить себя и Ермакова – вся деловая древесина отгружена, обрезные сучья и валежник сожжены, подлесок не искалечен, просеки ухожены.

Сегодня ему почему-то хотелось придраться к работе военнопленных, найти непорядок даже в этой, в общем-то, образцовой бригаде. Однако безобразия какого-либо он не находил. Работа как работа. И от этого немножечко злился. Злился и оттого, что немцы ждут от него одобрения. Он же насквозь их видит. Но продолжал молчать, удерживая лошадь на одном месте, стараясь в то же время увидеть себя со стороны немцев. Форменная фуражка, перехваченный патронташем кожушок, за плечами ружье стволами вниз, в левой руке натянутый повод, в опущенной правой руке перехваченный в двух местах сыромятный кнут с коротким кнутовищем. Почему-то именно на этот кнут чаще всего и посматривали с опаской пленные.

– Эр коммт ви герюфен… – донеслось до Михаила негромкое, но приятное восклицание.

«Ишь ты, – ухмыльнулся он, – наверное, думают, я им табачку привез». Не трогаясь с места, по обыкновению чересчур спокойным голосом подозвал бригадира:

– Эй, Турок! Ком хир!

Пленный подошел неторопливо, с достоинством, какого не было ни у одного из бригадиров. Те обычно кто хмурился, ведь они не подчинялись лесничему, кто, наоборот, старался хоть чем-то угодить. Турок держался особняком, даже иногда шутил. Вот и сейчас, подходя к Разгонову, улыбался.

– Гер кеннер привез солнце. Данке шон.

Только в этой бригаде Михаила называли кеннером, то есть мастером своего дела.

– Спасибо скажите, когда наши в Берлине порядок наведут. А солнце… Какая ж весна без солнца! Эс фрюлингт.

– Я, я! Эс фрюлингт!

– Да, и огрехи ваши теперь лучше видны, – Михаил повел кнутовищем в сторону двух высоких, более метра, пеньков. – Вас ист дас? По-нашему – халтура. А по-вашему? Бушеммелунгх!

Турок вытянулся по стойке «смирно», с нескрываемой досадой ответил:

– Эс золь нихьт ведер форкоммен!

– Аллее! – Михаил обвел кнутовищем делянку. – Ин ордунгбринген!

– Гут, гер кеннер!

Подошел водитель «студебеккера».

– Здоров, Михаил Иванович!

– А, старый знакомый, привет! Слушай, у тебя махорка есть?

– Только что начал пачку.

– Дай взаймы. Отдам самосадом. Ага, почти полная. Немцы – народ расчетливый, по тоненькой цигарке на всех хватит. – Михаил протянул пачку бригадиру. – Перекур…

– Данке шон… – немец двумя руками принял неожиданный щедрый подарок и, будто наполненный до краев стакан с водой, понес табак своим товарищам.

– Ты что, устроил им очередное мельтеше? – засмеялся шофер.

– Чего-чего?

– Да так наш комендант говорит: «Пойду, устрою мельтеше».

– А, головомойку, значит. Ермаков может. Только не мельтеше, а шельте.

102