Последний остров - Страница 111

111

– На врача, наверно, надо долго учиться?

– Ну и что? Я же два раза в году на каникулы буду приезжать. А как только стану врачом, так сразу и приеду в Нечаевку насовсем. Я ведь теперь никуда без вас…

Аленка закрыла глаза. Ей было хорошо рядом с Михаилом, спокойно, а предстоящая разлука с мамой Катей и братом не пугала почему-то, все казалось удивительно ясным, понятным. Еще несколько дней – и она увидит родной город, гранитные берега могучей реки, знакомые мосты, улицу свою. Может быть, и поселится в своем районе. Она очень постарается, чтобы стать хорошим врачом, и тогда вернется сюда уже насовсем, на вторую свою родину. Какое это хорошее слово – «родина». А еще есть такие же близкие и понятные слова: «родня», «родные», «род». Война сделала Аленку сиротой, но она и подарила ей родину, вот эту, среди озер и лесов в деревне Нечаевке. Как нечаянный интерес нагадала судьба, а может, и больше – целую жизнь.

– Аленка…

– Что, Миша?

– Ты помнишь свой первый день в Нечаевке?

– Ну конечно. И первый день, и второй, когда ты рано утром объявился. Ох, и напугалась я тебя…

– В тот день убили олененка. И убил-то его хороший человек. Ненароком. А у меня сложились стихи. Как бы ему в укор. Не тогда придумал, а совсем недавно. Этой весной. Хочешь, я тебе их прочту?

– Даже очень хочу…

Михаил кашлянул в кулак и нараспев прочитал Аленке стихотворение, которое переписывал, наверное, раз сто.

Из мелкой поросли сосенок
Стон прозвучал, как горький вздох.
Сраженный пулей олененок
Упал неслышно в мягкий мох.
И мох краснел стыдом за руку,
Легко спустившую курок.
По капле в мох сочилась мука,
Слеза скатилась, как упрек.
Глаза – два родничка печали…
Ты позабыть их был бы рад.
Они молчали, но кричали:
«За что? Ну чем я виноват?!»
И гасли сосны в них как свечи,
И колыхалась в них лоза,
И были это человечьи,
По-детски мудрые глаза.
Добычу свежевать готовясь,
Охотник брел из-за куста.
…Был выстрел тот в людскую совесть.
Была убита… доброта.

– Ну как?

Аленка ничего не ответила, только сильно сжала Михаилу руку и надолго задумалась. Вот ведь как! Оказывается, Миша все-то, все помнит. И его лесные встречи не просто работа, вон как пропускает он их через сердце. А та ужасная схватка с браконьерами. Аленка чуть не умерла от жалости и страха, когда увидела раненого Михаила. Целую неделю она не отходила от его постели, меняла повязки и, может быть, именно тогда и решила стать врачом. С тех самых пор она и на цветы да травы разные стала смотреть глазами деда Якова, потому что травы и подняли так быстро с постели Михаила. Вот только на лице остались отметинки, рябоватый стал ее братик.

– Алена, хочешь, я угадаю, что тебе мама скажет на прощание?

– Угадай.

– Она скажет: «Аленушка, дитятко, ты уж почаще письма-то отписывай. И фотокарточку пришли. Там в городе-то, поди, есть хорошие фотографы».

– А что скажет Яков Макарович?

– «Ты, Аленка, на каникулы-то, того, домой приезжай. Не чужая ведь. И вообще на рыбалку сходим».

Аленка тихо и счастливо рассмеялась, повторив про себя очень хорошие слова: «Домой приезжай. Не чужая ведь». Они поднялись и пошли меж берез.

– Миша, а на песчаный берег сходим? Ну, не хмурься, разочек-то я могу еще на этих птиц посмотреть. А то ведь теперь когда снова увижу…

– Только издали. Знаешь, каки они пугливые…

Они прошли до самого лесничества и свернули к озеру Каянову. В молодом березняке остановились и стали ждать.

Вскоре на мелководье заросшего камышами Каянова появились большие грациозные птицы с величественным клювом, длинными тонкими ногами и странным оперением, будто на него падал свет ночного костра или заревое солнце.

– Это они? – прошептала Аленка.

– Да. Розовые фламинго.

Птицы выходили на песчаный берег рядами, потом перестраивались, разбивались парами и снова шли то строем, то хороводом. И чудилась в их танце музыка озерного края: музыка струн солнечных лучей, утренней ни с чем не сравнимой разноголосицы птиц, перешептывания камышей и шелеста тихих, омытых солнцем, светлых берез. Музыка вечной жизни, жизни, прекрасной как ныне, так и во веки веков.

Тихими вечерами село Нечаевка глядит в озерную гладь Полдневого, как молодая женщина смотрит украдкой в зеркальце минутой покоя и грусти. Дома берегом, полукольцом, потому от каждого двора хорошо видна грейдерная дорога на Юргу. Вот и смотрели вечерами на дорогу, не появится ли машина, не прошагает ли к деревне солдат с вещмешком. Смотрели с надеждой и те, кто уже не надеялся…

Аленка с Михаилом пришли на берег нечаевского озера. Здесь их ждали Юля с Егором. Михаил нечаянно засмотрелся на соседку. Вот так Юля! Как она неузнаваемо изменилась, очень взрослой почему-то вдруг стала. Толстенную свою косищу она уложила на голове короной, как у Дины Прокопьевны, и впервые нарядилась в довоенное платье матери, длинное, строгое со стоячим воротничком. Юля перехватила внимательно-удивленный взгляд Михаила, зарделась от приятного смущения, но характеру своему не изменила – осталась сидеть в лодке, будто и не ждала сегодня всю ночь встречи с соседом.

Егор стоял у мостков и смотрел на дорогу.

– Михайло, ты как думаешь, батя пешком пойдет или будет ждать попутную машину?

– Пока машину ищешь, пешком скорее добежишь.

– И я так соображаю. Ни сегодня, так завтра пожалует. Мать говорит, раз батя на войне служил старшиной, то его тут бригадиром поставят или самим председателем колхоза заместо бывшего рядового Парфена Тунгусова.

– Тунгусов тоже ничего, справный мужик. А твоему отцу дела найдутся. Делов-то у нас – непочатый край…

111