Последний остров - Страница 40

Не горюй

Из дневника Дины Прокопьевны:

«…Месяца через три после начала войны Миша Разгонов и Юля Сыромятина принесли в школу большую картину “Портрет”. Тимоня сделал раму, и мы повесили картину в самом большом классе. На днях кто-то из учеников или из учителей так подвинули горшок с геранью, что цветок закрыл собою каравай хлеба в руках женщины на картине.

На перемене слышала, как Кузя Бакин назвал налогового агента фашистом и пообещал повесить Антипова на будущий год. За что? И почему на будущий год? Кузя самый маленький росточком из моего пятого класса. В школу бегает в пиджачке. На ногах – старые носки, сшитые из выброшенного кем-то зипуна. В сильные морозы он весь первый урок “оттаивает”, закутавшись в чью-нибудь шубейку.

С появлением в соседстве нашем нового леспромхоза и работающих там пленных мои уроки немецкого языка превратились в какую-то неразбериху. Приходится не столько изучать правила, сколько отвечать на бесконечные вопросы ребятишек. А они на каждый мой ответ хором протестуют и, перебивая друг друга, начинают рассказывать сами: как кормят пленных, что они делают после работы, какие песни поют, даже как ходят и как произносят русские слова. Срывается почти каждый урок, но успеваемость по предмету почему-то стала стопроцентной.

Яков Макарович Сыромятин, наверное, ошибся. До войны он остерегал Мишу Разгонова от бесполезных дел, натаскивал его, как кутенка, в лесу и учил по своей житейской книге, в которой все заранее на долгие годы спланировано. Только ведь так не бывает. Какой бы столб высокий да крепкий ни был, он уже никогда не сможет снова стать деревом. А жизнь и есть дерево. Будь книга хоть самая мудрая, но если в ней нет жизни, она похожа на столб без веток и листьев. Мне жалко Мишу – душа у него к доброму тянется. Он должен расти вольным человеком, а должность его может сейчас ожесточить, укоротить ветви его фантазий. А может быть, и не права я…

Девочки взрослеют прямо на глазах. Юля Сыромятина из уличного атамана превращается в статную красавицу. Ум у нее детский, а в душе уже пробуждается женщина. Я услышала только обрывок фразы. Юля о чем-то просила Мишу Разгонова: “Ну чего ты…” Но столько было в этих словах нежности, ласки, женского обаяния, что Миша перестал хмуриться и согласно кивнул головой.

Что за тайны у этих совершенно разных по характеру подростков? Мишу уважают и школьники, и взрослые односельчане, а Юлю просто боятся, даже старшеклассники, никто не знает, что она выкинет в следующую минуту. Такие разные и вот ведь с какой нежностью относятся друг к другу…

Ходила по школьным делам в сельсовет. Таня Солдаткина все придумывает себе новые хлопоты. Между складами и пожаркой строит общественную баню. Теребит Парфена Тунгусова, чтобы тот освободил от овощей старую церковь, в которой до войны был клуб. Клуб, мол, и теперь нужен. А тут еще решила, как просохнут дороги, собрать людей на базар. Пусть, мол, базар и не такой будет, какие устраивались в мирные годы, но чем богаты люди, тем могут и поделиться друг с дружкой.

Раньше-то Нечаевка была центром волости и сюда дважды в году – весной, перед посевными работами, и поздней осенью, после уборки урожая, – съезжались из окрестных деревень и хуторов. Славился нечаевский базар в те годы не только богатством – душа у него была особенная, что ли. Пустырь за церковью превращался на два-три дня в веселый табор: тут тебе и театр, и качели для молодых, и смотрины невест, и сговоры сватов. Праздник, одним словом.

Эх, Таня, отчаянная головушка! До праздника ли сейчас людям?»

Отодвинулась торопливая весенняя суматоха в озерном краю, и наступила пора тихой летней благодати, когда зорька с зорькой сходятся, сводя почти на нет и до того короткие ночи. В одно такое раннее утро Аленка умывалась во дворе, а Мишка поливал ей из ковшика. Как-то уж само собой сложилось в семье Разгоновых, что Мишка незаметно для себя принял роль старшего брата и относился к Аленке бережно, но разговаривал с ней серьезно, на равных.

– С гуся вода, с тебя худоба, – приговаривал он, подражая бабке Сыромятихе, однако со смешинкой в голосе. Поливал ей на руки чистую до голубизны родниковую воду. – Чур тебя от глаза худого, от разбойника лихого и от всех страстей-напастей. Смывай с себя остатки болезни и не вздумай наперед хворать.

– А почему вода голубая? Разве она не из нашего озера? – удивилась Аленка.

Мишка тоже удивлялся своему терпению к Аленкиным «почемучкам» и своей разговорчивости.

– Воду эту я принес из родника Кусоккан. В нем самая лечебная вода. Наши старушенции талдычат, что раньше она еще целебнее была, почти мертвых на ноги поднимала.

– Ага, вот ты и попался, – Аленка засмеялась и брызнула с рук Мишке в лицо. – Ты думал, что умру. Да? Думал, думал… Я вспомнила – ты приносил эту воду каждое утро. Вот! За весну я, наверное, целое ведро ее выпила, да?

Мишка улыбнулся.

– Может, и выпила. Да еще ведра два на умывание.

Аленка вскинула ресницы, удивленно склонила голову и представила, как вставал рано утром Миша и бежал к роднику за водой. Смех ее пропал, она тихо спросила:

– А почему родник так чудно назвали?

– И не чудно вовсе. Это казахское название. Дед Яков рассказывал, что на том месте злой человек подстрелил лебедиху. А второй лебедь загоревал, не захотел больше жить один, поднялся выше облаков и ударился камнем о землю. И где упал, родник из земли пробился. По-казахски ак – белый, ку – лебедь, соккан – убили. Вот и получается – Кусоккан: место, где убили белого лебедя.

– И теперь лебеди не живут здесь?