Последний остров - Страница 51

Косари усаживались под орешинами на короткий отдых и завтрак. А завтрак почти у всех одинаковый – ломоть хлеба или черные, замешанные пополам с травой лепешки, лук, вареные яйца, огурцы да председательский квас.

– Не-ет! Так дело не пойдет! – оглядев земляков, запротестовал Федор. – Сообща работали, давайте и за стол всей коммуной, – мигнул шоферу. – Ну-ка, где там наш солдатский паек?

Шофер выставил на круг вещмешок, из которого стало появляться удивительное и вкусное: две булки квадратного «казенного» хлеба, кусок сала, четыре котелка, наполненные доверху гречневой кашей.

– А чо? Правильно! – возликовал Егорка и первый положил рядом с вещмешком свой крохотный кузовок. – Пировать так пировать. У Юльки, вон, поди, и шаньги картовные есть.

– Есть, да не про вашу честь, – фыркнула та.

Юльке совсем не хотелось делиться с кем-то едой, но дед Яков уже переставил их корзинку с провизией от куста на круг. Волей-неволей пришлось похлопотать, чтоб шаньги и солдатские гостинцы не оказались далеко. Под общие незлобивые усмешки она командовала Егоркой, куда что ставить. А он и так старался, аж вспотел от усердия, от дразнящего аромата гречневой каши. Больше всего на свете Егорка любил кашу, любую, только чтоб наесться досыта.

В такой веселой компании и черные шершавые лепешки сошли за угощение – чужое-то оно всегда вкуснее. Только почему-то охотнее лепешки солдаты ели, ломти же пшеничного «казенного» хлеба незаметно ребятишкам подсовывали.

Мужики стали закручивать цигарки. Само собой, разговор пошел о войне. Ермаков вспоминал, что еще не успел рассказать о своих сослуживцах из полковой разведки – Петре Велигине, Викторе Князеве, Шуваеве-Аксенове – и о тех нечаевских, что служили в батальоне, которым командовал Кирилл Яковлевич Сыромятин.

Егорка Анисимов таращил глаза.

– Дядь Федь, так вы чо, прям живьем немцев-то воровали?

– А куда его, неживого? Мертвый, он ничего не расскажет. Ведь если разведчики привели пленного, то как это называется? Привести «языка». Понял? Чтобы этот пленный языком побалаболил, секреты военные выболтал.

– И они наших воруют?

– На то и война. Все случается.

– И наши тоже про тайны балаболят?

– За всех сказать не могу. Ты б, к примеру, выдал немцу военную тайну?

– Я? Еще чего?! – Егорка аж подскочил. – Да я… да я лучше язык откушу себе, с немтыря-то взятки гладки.

– Ну так и все бойцы, наверное, думают. Иначе б не устоять нам перед Гитлером. Так оно.

Было что порассказать и у председателя колхоза Парфена Тунгусова. Чего ни коснись, все он знает, везде бывал – действительную отслужил, на Халхин-Голе дрался, в Финскую кампанию ранен, в боях под Москвой участвовал. Правда, Егорка не всегда верил Тунгусову и постоянно переспрашивал:

– Дядька Парфен, так ты чо, в самой Москве был, чо ли?

– Говорил же, проходили. Полдня шли по Москве. Огромадный город, скажу я вам. А в центре – Красная площадь. Часов в одиннадцать или в двенадцать, сейчас уж не помню, возле Мавзолея прошли.

– Вот так прям и прошли?

– Ну почему – так? Парад был октябрьский. Шли в полном боевом снаряжении и сразу – на передовую. Вскорости меня и шарахнуло миной.

– А ты на Мавзолее-то видел кого-нибудь? – не унимался дотошный Егорка.

– Не-е, – Парфен засмеялся плачущим ртом. – Я правофланговым шел. Мне надо было прямо смотреть. Как вышли на площадь-то, сразу ориентир взял. Там меж кремлевской башней и церковью какая-то труба вдали маячила, заводская, поди. Вот я на эту трубу и смотрел, чтоб конфуза с равнением не вышло.

Мишка пошарил взглядом среди косарей и нахмурился.

– Ты чего, сынок? – тихо спросила Катерина.

– Совсем мы очумели от жары, про самого главного работника забыли. Аленка, ты не видела Жултая?

– Видела. Он на болоте дикий лук собирал.

– Лук?

– Ага. Я сейчас…

Она легко вскинулась и побежала свежей стерней к болоту.

За буйно разросшимися кустами тальника тихо, на малых оборотах, тарахтел «Фордзон». Прямо на земле в тени колеса сидел Жултайка. Он просто так, без ничего, ел один лук, а по его грязным скуластым щекам катились слезы.

Аленка опрометью кинулась обратно к косарям, схватила с холстины ломоть хлеба, чуть ли не вырвала у обалдевшего Микеньки ковшик и, расплескивая квас на колючую стерню, побежала к трактору.

Солнце медленно приближалось к зениту.

Над луговиной палящий звон – настоящая сенокосная благодать. Мужчины продолжали косить, а женщины, которые постарше, и девчонки ворошили граблями валки уложенных на неделе трав Жултайкиным «Фордзоном». Уже через пару дней, боясь, чтобы не пересохло сено, Парфен дал команду начинать сметывать первые стога.

Юльку с Аленкой поставили накладывать сено в волокушу.

Волокуша – это две срубленные и обязательно пышные березки. Комли зачищаются, и, как в оглобли, запрягают в них лошадь. А на ветвистые вершинки укладывают из валков целую копну сена.

Егорка на лошади отвозил копну к зароду. Там круто разворачивался. Две женщины, воткнув черенки деревянных вил в землю, придерживали копешку, и волокуша ехала за новой копной.

На зароде, как на капитанском мостике, стоял Микенька. Он ловко принимал навильники и раскладывал сено по углам. Микенька ревниво поглядывал и на соседний зарод, который вершила Анисья. Не хуже мужика справлялась она да еще пела звонко и протяжно совсем не грустную песню:

Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки.
Позарастали мохом-травою,
Где мы гуляли, милый, с тобою…

Аленка утомилась. Пока Егорка отвозил волокушу, она прилегла на валок сена рядом с розовощекой Юлькой и слушала перекличку птиц, сенометчиков, песню Анисьи. Смотрела на озеро, где вздрагивали миражи в виде египетских пирамид, в этих воздушных пирамидах летали дикие утки. Там, вдали, на той стороне озера, виднелся дом лесничества.