Последний остров - Страница 66

Мишка рисовал все быстрее, и все меньше становилось беглянцев-сердец. Наконец звезды кончились, а Юлька с Аленкой поставили перед Мишкой старую, еще до войны написанную картину – портрет отца с матерью.

«Как жаль, – сказала Аленка, – что эту картину мы не сможем оживить».

«Почему?» – спросил Мишка.

«А звезды все…» – ответила за подругу Юлька.

«Это неправда! – закричал Мишка. – У меня есть еще самое главное сердце! Вот и отдайте его самой главной картине. А вместо меня пусть живут на земле отец с матерью».

Мишка шагнул к портрету, чтобы раствориться в нем, но тут появились вдруг двенадцать разноликих ребятишек, спасенных Мишкой на вымершей Земле, они схватили его и потащили к огромному костру. Мишка вырывался, звал на помощь, но все шестьсот человек, кому он успел отдать частичку себя, были заняты каждый своим делом, даже Юлька с Аленкой совсем не признавали его и огромными красными опахалами раздували костер еще сильнее. Мишке одному не совладать было с беспонятливыми и озорными детенышами, и уже затянутый в самую середину костра, он успел заметить, что его сердце превратилось в звезду и растворилось в той, последней картине. Отец с матерью ожили, вышли из картины к Мишке, а он вместо них замер на полотне…

Очнулся Мишка на полу, когда его уже обмыли щелоком. Сыромятиха прыскала на него холодной водой, а Юлька трепала по щекам своими пухлыми ладошками.

За окном над озером догорал костер вечерней зари.

На лавке желтым пятном светила семилинейная лампа.

– Ну, вы и даете… – кисло ухмыльнулся Мишка. – Не буду вас рисовать, кикиморы болотные… Самой захудалой звезды на вас жалко…

Сыромятиха вдруг сменила гнев на милость и заговорила почти ласково:

– Михалко, ты соображаешь хоть, чего мелешь-то? Или все еще во хмелю?

– Соображаю… Чтоб вы сдохли, ведьмы проклятые…

– Очухался, значит. Ну, слава те, Господи… Однако сызнова потерпеть надо. Счас шибко больно будет. Заразу-то с корнем бы выдрать, а?

– Куда от вас денешься… Заодно уж… Потом и я до вас доберусь… Самих на костре поджарю. А Юльке голову оторву…

– Давно пора, – засмеялась Юлька.

– Ладно, – старуха опять посерьезнела. – Аленка, садись по-турецки.

– Как?

– Ноги калачиком. Голову его коленками зажимать будешь. А руки завернешь себе за спину. Юлька, садись ему вершной на ноги. Удержишь?

– Хм…

– Тогда поехали. Держите покрепче…

Сухими и цепкими пальцами бабка обжимала распаренный до белизны и размякший нарыв, будто клещами вырывала корень за корнем.

Мишка дергался, мычал, пытался сбросить с ног Юльку, ругался, обещал девчонкам и старухе кару небесную, но Юлька лишь пыхтела да кряхтела, прижимая Мишку к половицам. Сыромятиха почему-то не сердилась на Мишкину ругань, а только поддакивала и после каждого «так их!» с каким-то мстительным удовольствием выдавливала сукровицу из очередного чирья. А вот Аленка не выдержала, когда Мишка уперся головой ей в живот, а руками сдавил ее худенькие бедра.

– Миша… – заплакала она. – Ты меня… переломишь…

– И-то… – Сыромятиха разжала Мишкины руки, встряхнула его за плечи и усадила. – Ну?

– Чего… ну? – его глаза начали принимать осмысленное выражение.

– Неужто больно было?

– Больно, – признался он. – Если б один или два… А то их штук сорок, поди…

– Ну, это еще цветочки. Счас ягодки начнутся.

– Каки ягодки? С ума спятила, ведьма? Я те счас шайку на голову…

– Ну-ну, поговори… И посмотри на себя. Ты ж в кровищи весь: на брюхе-то раны после болота еще не затянулись путем, и нарывы тверды по краям…

– Не слепой…

– Вот. Все дохлое мясо отпарить надо, кипяточком смыть…

– Я не сдюжу… Точно копыта отброшу.

– Сдюжишь, коль жить охота. Охота жить-то?

– Надо…

– Тогда марш на полок.

Мишка распаренной макарониной втянул себя на полок.

Сыромятиха окунула в воду сразу два веника и встряхнула ими над каменкой – резко и сухо запахло полынью, но не степной или полевой, а которая растет на безродной и солончаковой земле вокруг Сон-озера. Эту низкорослую и жесткую полынку называют богородской травкой, ее применяют вместо ладана, она заменяет серебро при очистке воды, а еще ей раны врачуют.

Сухо скрипнул бабкин голос:

– Девахи…

– Бабуш, я больше не могу, – взмолилась Юлька. – И Аленка чуть живая…

– Язви вас, вертихвостки… Да ладно уж, теперь сама управлюсь, – она плеснула на каменку ковш воды, и девчонок как ветром выдуло в предбанник.

… Они сидели на скособоченной лавке в сумеречной прохладе, кое-как прикрывшись короткими льняными простынками, и прислушивались к баталии за толстой дверью.

– Она что, правда его кипятком шпарит? – спрашивала у Юльки Аленка.

– Да нет, вольный жар напускает. Но венички ее… покрепче крутого кипятка. Когда Парфен Тунгусов с войны вернулся, все думали – помрет. А бабушка его вылечила.

– Тоже так?

– Ну. Только его и двое мужиков – Тимоня с Лапухиным – удержать под этими веничками не смогли, дверь в нашей бане так и вынес.

– Тише, он, кажется, плачет…

– Конечно, он же не Тунгусов…

Сначала Мишка вскрикивал, охал, спорил с бабкой, даже завывал по-волчьи, а потом, наверное, начал отчаянно отбиваться, так как лицо Юльки расплылось в довольнешенькой улыбке, а перепуганная Аленка зажала уши ладонями.

Потом в бане что-то загремело, дверь с хрипом отскочила, в предбанник ласточкой вылетела старуха Сыромятиха и растянулась в ногах у девчонок. Они вскрикнули от неожиданности, но тут же взвизгнули, увидев в проеме дверей окутанного паром окровавленного Мишку. Уставившись на дотлевающие головешками привидения, он прохрипел, едва разжимая запекшиеся губы: