Последний остров - Страница 70

– Катерина, ты пошто это меня в дураки зачисляешь? Я ить ишо из ума не выжил.

– Да Бог с тобой, Яков Макарович! И в мыслях не было…

– Вот то-то и оно, что в голове у тебя непутевые мысли. Черные мысли у тебя в голове, Катерина. Допрежь сроку хоронишь своего Ивана. Ведь нехорошее о нем думаешь. Надежды и радости мало в тебе. А так нельзя жить.

– Яков Макарович…

– Нет, ты уж послушай меня, старого. Все мы нонче бедой повязаны. Все! Вот в чем корень. Там, за Урал-камнем, счас такое творится – уму непостижимо. И, наверное, никому из смертных не будет дано все это постичь одним умом, тут ведь целые народы сошлися… В полземли пожарище хлещет. И как знать, которая беда черней впоследствии окажется для всего народу – вселенская бойня, уход Сон-озера в землю или сломанное деревце в придороге.

– Не о том судачишь, Яков Макарович. Тут сердце кровью обливается в неведении за Ивана, а ты про сломанное деревце…

– Ну, коль непонятно говорю, ступай себе да подумай одна. А мне не мешай. Я ишо посижу здесь… – он вдруг забеспокоился, даже махнул ей рукой, чтобы шла в деревню, ведь на работу пора.

– Яков Макарович, я не хочу быть… деревцем у дороги, не хочу…

– Помолчи, Катерина! – громким шепотом приказал старик и повел рукою, как бы заставляя замолчать все, что могло сейчас нарушить тишину.

На востоке вроде бы взвоссияло – это первые лучи еще невидимого за горизонтом солнца высветлили многоэтажное наслоение жиденькой облачности, а ближние к земле облака подернулись серо-красными полосами, преломились где-то в непознанной вышине, упали вниз, прошивая надозерный туман, и темная вода под ним, как старое кухонное зеркало перед жарко полыхающей русской печью, заиграло багровыми всполохами, словно кто-то огромным огнивом высекал из податного камня снопы цветастых сыпучих искр, и они, проникая в темную глубину озера, гасли, чтобы тут же вспыхнуть молчаливыми кошмарными взрывами, обнажая все цвета облаков, воды, земли и мгновенно подавляя все это двумя сильными цветами – черным и красным.

Беззвучная цветовая канонада над Сон-озером продолжалась не более минуты, но Яков Макарович, казалось, успел за это время еще больше постареть и опасть лицом, как после тяжелой болезни. Катерина была просто ошеломлена и сбита с толку таинством игры света, а Сыромятин все это представил как письмо с поля огромного сражения…

Может, так оно и было, ведь старикам и детям видится в жизни земли то, что совершенно непонятно и недоступно прочим занятым людям.

Осень прилетела на крыльях листопада. Забрав с собой лето, солнце оставило память о себе в пожухлой траве, в укрывших землю листьях, в семенах и плодах, которым наказано хранить до весны зачатки будущей зеленой жизни. Фонтаны красок даже в хмурые дни горели переливами всецветья. Когда ветер пробегал по остывающим еланкам, то встревоженные опаловые листья превращались во вспорхнувшую стайку разноперых птах, улетающих на зиму в жаркие страны.

И все же в эту буйную фантазию неотступно вплеталась грусть чего-то, кроме лета уходящего. Печаль угадывалась сразу, как слышится в летнем благоухании запах полыни.

Последние дни чувство затаенной тревоги не покидало Мишку Разгонова. Он был неразговорчив и более обыкновенного задумчив. Друзья считали, что сумеречность его настроения осталась от стычки с браконьерами, вон ведь как изуродовали парню лицо: будто оспой отмечено, щеки и лоб в ямках да бугорках величиною с конопляные семечки. Но лишь одна Катерина знала причину сыновних тревог – за все лето они так и не дождались отцовского письма. И почтальонка Анисья Князева какая-то чудная стала, совсем забыла дорогу в крайний околоток Нечаевки, а при встрече с Катериной или Мишкой потерянно улыбалась, отводила глаза и даже забывала иногда поздороваться.

Рано потянулись из таежных и северных окраин журавли. Привычную озерную жизнь поломали встревоженные кочевья мелкой перелетной птицы. А по ночам шли над островами и тоскливо перекликались невидимые клинья казары.

На месте старой гари Мишка с друзьями-помощниками закладывал «детский сад» для будущих взрослых деревьев.

К полудню над будущим питомником собрались и обложно зависли растрепанные серые тучи. Рокот «Фордзона» тяжело ударялся в низкие облака и, глухо дробясь, сваливался обратно к встревоженным деревьям.

На черной обгорелой сосне, на самой ее обломленной верхушке сидел большой старый грач и время от времени, вытягивая вперед тяжеловатый клюв, кидал в пространство крик из двух звуков: «КР», потом склонял голову набок и будто удивлялся, почему это его совсем не слышно.

За трактором тянулась жирная полоса вскрытой лесной целины. Следом шла с берестяным туесом Аленка и кидала семена в мягкую землю.

Последний пнище, казалось, решил стоять насмерть.

Мишка с Егоркой, вымазанные как трубочисты, в саже и пыли, тоже решили не отступать.

Вот подрублены боковые корни. Цепь петлей охватывает пень. Ребята грудью наваливаются на длинный конец лаги, разворачивая пень по оси.

– Раз-два, взяли, – стонет Егорка.

Но стонет с удовольствием. Нравится ему вот так показывать свою пробуждающуюся силушку и пьянеть от радостного ощущения, что ты взрослеешь, несмотря ни на какие беды, крепнешь телом, хоть сердце и колотится в груди, как пойманный врасплох воробьишка.

– Е-еще, разом! – подхватывает Мишка.

Всхлипывая и утробно вздыхая, пень поворачивается и нехотя обнажает суглинистое нутро, пронизанное будто плетенкой из светлых нитей. Егорка изловчается и подрубает самый главный, стержневой корень. Пень будто подпрыгивает. Неуклюжий, похожий на поверженного спрута с торчащими обрубками щупалец-корней, он выдворяется на межу к таким же полуобгорелым собратьям.