Последний остров - Страница 73

– Ну-ну… Олюшка наша… когда фельдшерицей здесь робила… Ей я дождевичок-от справлял. По твоей фигуре в аккурат будет. Возьми… – он протянул Мишке сверточек.

– Макарыч… Ну зачем?

– Обычай, сосед, не нами с тобой заведенный. Вещь для пользы чтоб, душа ее томиться не будет. Старуха моя повелела так. Нельзя отказываться, Михаил Иванович.

– Скажи ей, что я… Ну, сам знаешь, что сказать.

Яков Макарович помял и так сбитую набок бороду, потянулся за кисетом, но тут же отдернул руку.

– Ребятенки-то в лесничестве, поди?

– Там.

– Тогда бежать тебе надо. На Егорку мало надежи.

– Надо. А тут мать еще не опомнилась…

– Догляжу. Да скажи ей, чтоб на ферму седни не бегала. Я уж напоил телят-то и корму задал. Пусто на ферме. Вдвоем с Тунгусовым управлялись. Он все еще там, матерится… Ты, это… може, закуришь? Вроде помогает от нервов…

– Нет, Макарыч, не по мне это зелье. Батя мой не курит. И я не стану… Хоть убей, не верю я… Что значит – пропал без вести? Вранье все это! Понял? Надо ждать… Ждать!

– Ну, тогда извиняй, Михаил Иванович. Побегу я. Еще к Пестимее наведуюсь.

В сумерках Мишка подходил к Лосиному острову. Еще издали приметил дымок над домом лесничества. Значит, ждут его и, может быть, даже ужин готовят. Только вот что он им скажет, какие новости сообщит?

В душе Мишка не верил, что его отца уже нет в живых. Если все погибнут, думал он, кто же тогда воевать будет с фашистами? Ведь приходила в начале войны желтая бумажка, в которой сообщалось, что без вести пропал его отец Иван Разгонов. А потом жив оказался и письмо прислал. Должен быть в живых и теперь.

Так думал и очень хотел, чтобы так было, Мишка Разгонов. Но проходили долгие дни, а другого известия почта не приносила. И в семье стали постепенно свыкаться с мыслью, что отца в доме больше не будет.

Всю неделю плакали низкие облака. Плакали акации и березы у памятника коммунарам в центре села. Роняли капли-дождинки молодые сосны в бору коммунаров. Потухли краски осени, все заполонила серая дождевая морось. Наступила последняя предзимняя непогода. Хоть ей и радуются на словах земледельцы – поля вдоволь пьют и впрок запасаются влагой – но душа каждого человека притомляется ненастьем.

В один из таких нахмуренных дней председатель колхоза Парфен Тунгусов сидел в своем кабинете, курил самосад и с тяжелым вздохом ставил крестики в колхозном журнале напротив фамилий земляков, которые теперь никогда не вернутся в родную деревню.

Прочтет Тунгусов фамилию, затянется табачным дымом, вспомнит все, что знал об этом человеке, и кто у него теперь дома сиротствует. Потом подумает маленько и поставит крестик с таким же чувством, с каким ставил бы кресты на могильных холмах.

СЫРОМЯТИН КИРИЛЛ ЯКОВЛЕВИЧ… СЫРОМЯТИНА ОЛЬГА ПАВЛОВНА… РАЗГОНОВ ИВАН СТЕПАНОВИЧ… ВЕЛИГИН ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ… ШУВАЕВ-АКСЕНОВ ЯКОВ ИЛЬИЧ… КНЯЗЕВ ВИКТОР ТИМОФЕ ЕВИЧ… ТУНГУСОВ…

Возле этой фамилии Парфен не поставил крестика. Не смог. Не мог он смириться, что нет уже больше его отца Данилы Саввича Тунгусова, который чуть ли не с самого образования колхоза до 22 июня сорок первого был его бессменным председателем.

Те из ребятишек, которые в добрую погоду работали, теперь, когда завернуло ненастье, посещали школу. Через день ходил в школу великовозрастный ученик Жултайка Хватков. Он с трудом помещался один на задней парте.

Намного старше остальных учеников выглядел и Мишка Разгонов. Его грубоватые рабочие руки неуверенно листали чистую тетрадь.

О чем-то шептались Юлька с Егоркой…

Кто-то, уверенный, что его не замечают, украдкой грыз жмых.

А кто просто сидел и думал, что бы сегодня после школы придумать поесть.

Все это сразу увидела Дина Прокопьевна перед началом урока. Молодая учительница чуть постарше Жултайки Хваткова да и сама сирота. Потому относится к работающим ученикам уважительно и просит совсем-то уж не отбиваться от школы, хоть контрольные делать, и то ладно.

Не знают ее ученики, что вот уже неделю плачет она по ночам, заливая слезами подушку, оплакивая свое девичье горе. Не догуляли они и не успели сыграть свадьбу с Петрей Велигиным. Только ночку одну и провели вместе. Самую последнюю, когда уже знали, что расстаются. Поклялась она ждать его, да вот горя-горючего и дождалась.

– Начнем диктант, – сказала Дина Прокопьевна. – Поставьте сегодняшнее число. Как напишете диктант, такие и отметки поставлю вам за первую четверть.

Мишка демонстративно отложил на край парты тетрадь и стал смотреть в окно. А там не переставая шел дождь. Вон, разбрызгивая грязь, проехала леспромхозовская полуторка. Знать, Федя Ермаков до Юрги подался. В проулке Анисья Князева, повязанная, как старуха, черным платком, дергала за повод упрямую коровенку, которая никак не хотела тянуть нагруженный соломой возок.

– Разгонов, ты почему не пишешь?

– Не хочу, – тихо и сумрачно отозвался Мишка. Класс притих, насторожился.

Дина Прокопьевна, без учительской строгости, а как-то осторожно, заранее уже зная ответ ученика, спросила:

– Что это значит, Миша?

– Фрицы отца моего… А я должен язык их учить? Не буду. Не буду, и все тут. Хоть в угол ставьте…

Юлька хотела было что-то сказать учительнице в защиту Мишки, но тут же скуксилась и зашмыгала носом. У нее-то горе не меньше – сразу на мать и на отца «похоронки».

Жултайка мучительно кашлянул, будто ему перцем горло забило, рассердился сам на себя и крякнул по-стариковски.

– Я тоже не хочу фрицеву азбуку зубрить. Совсем не буду. Не нужна мне эта азбука. Поучился недельку и хватит, – он с трудом выбрался из-за парты и направился к дверям. А как встретился с встревоженными глазами учительницы, смутился, растерял всю храбрость. – Вы уж извините, Дина Прокопьевна. Не приду я больше в школу. Работать надо…