Последний остров - Страница 83

– Ой, и не говорите, дядя Микентий! Поехала прокатиться до речки Полуденки, а как возвращаться стала, ветер-то встречь, вот и дала кругаля, прямо к вам угодила.

– Эвон как! Веселое дело… А буранить ишо будет, пожалуй, с неделю-другую попуржит. Дед Яков тут намеднись ко мне заглядывал, так он такого же мнения. Потом жахнет теплынь-то. У-ух, как жахнет! Как бы потопа не было. Ну да теперича не страшно, теперича вся излишняя вода по речке убежит. Шибко подфартило нам с этой речкой.

– Дядя Микентий, а вы на охоту бегаете теперь или нет?

– Какая теперь охота? Падера! Чуть отпустит вожжи и снова в сажени ни холеры не видать. Я ить из-за этой несусветной падеры седни всех бабешек супом из дичинки накормил. Разговору-то было!

– Из какой дичинки?

– Тут прямо история целая со мной приключилась. Приблазнилось мне среди ночи, что проспал я все царство небесное. Вскинулся, надернул полушубок и бежать на ферму, а шапку забыл. Да… Бегу, значит, а оно задувает, в глаза бьет, я в три погибели сгибаюсь, рукавицами голову-то прикрываю, ну и чуть ли не носом по снегу-то пашу. И вдруг – диво! Прямо под ногами белая куропатка. Ага. Видать, летела и о столб телеграфный или о провода шарахнулась. Притащил ее сюды, хотел отогреть, да куда там, готова уже. Ну вот и пошла на суп. А если бы не забыл дома шапку, точно бы не углядел на снегу белую куропатку. Такая хрушкая да жирная, наваристый суп получился.

– А вы лису можете поймать или просто так хвалились? – приступила к делу Аленка.

Микентий крутнул головой, тоненько захихикал:

– Было дело, похвалялся как-то.

– А-а… Я-то думала, вы и взаправду можете лису поймать.

– На кой лешак она тебе обернулась?

– Да не мне. Анисья Павловна прихворнула. Тоскует. Вот если бы ей такой красивый подарок сделать, может, она и повеселеет и от задумчивости отвлечется.

– Оно так. Я ить давно уже скумекал, что Аниска сбеленится. Больно жадная она до жизни. И без краев веселая. А тут… Эх, как обухом по голове такое известие. Она и того… свихнулась на ентой почве.

– Ну что вы, дядя Микентий, она в здравом рассудке. Только задумчивая очень.

Микенька откинул в угол хомут, пощипал жиденькую бороденку и весело прищурился. Потом, отчаянно взмахнув обеими руками, как раненая птица при взлете, согласился:

– Эх, была не была…

– Поймаете?

– Плевое дело. И недели не пройдет, изловлю рыжехвостую. Вона, гляди, чего я смастерил, – он показал силки из скрученного волоса. – Лошадиные хвосты подстригаем, а волос разве выбрасываем? Ни в коем случае. Вот они! Такими силками да не пымать? Пымаю. Може, и впрямь обрадуется Аниска. Бабы, они ой как до подарков охочи. И Аниска из того же теста слеплена.

– Только о нашем уговоре, дядя Микентий, пока никому не говорите. Ладно?

– Сюрприз, стало быть? – весело засветились подслеповатые глаза Микеньки. – Это можно. Это я за милую душу. Для Аниски постараюсь. Уж шибко она красивая баба, язви ее в кочерыжку, – и он опять по-птичьи взмахнул обеими руками.

Аленка засмеялась – ей нравилась отчаянная решимость конюха и нравились его слова. Она потуже завязала полушалок и выбежала из теплушки.

…Через неделю хватились Микеньки. Дня три его искали всей деревней. Обшарили подворья и ферму, огороды и прибрежный камыш – не нашли Микеньку. Решили, что заплутал где-то в непогоде и сгинул.

Председатель колхоза Парфен Тунгусов горевал больше всех – такого безотказного работника потерять! Сам себя виноватил Тунгусов, наругал он Микентия, что сидит тот в тепле, чаи гоняет, нет бы в полях полазил, может, где и остался зарод сена, скотина же падает с голодухи.

На конюшне теперь остался один Егорка Анисимов.

– Ничего не поделаешь, – сокрушался председатель Тунгусов. – Принимай, Егор Константинович, хозяйство лошадиное в полное свое командование. Сам себе управляйся. Подсобить тебе пока некому.

И с того дня стал Егорка Анисимов полновластным колхозным конюхом и «комендантом» дежурной избушки, в которой совсем недавно дневал и ночевал Микенька Бесфамильный. Теперь, выдавая по утрам возчикам лошадей и упряжь, Егорка непременно и без злобы поругивал того или иного мерина за бесполезное упрямство, повторяя любимые слова Микеньки:

– Н-но, холера, шевелись! Гитлера б на тебя, окаянного…

Раньше Яков Макарович Сыромятин спокойнее относился к буранам, ему даже нравилось их неуемное буйство – в самый аккурат померять силушкой. А теперь не то, теперь в непогоду ломило поясницу, болели зубы и даже аппетит пропадал. Днями просиживал дед Яков у окна, курил, ворчал потихоньку и ждал весны. По-стариковски надеялся, что с теплом и ему полегчает. Только мечтать долго не приходилось, старуха не давала покою из-за сена.

– Сидишь, как сыч. Пошел бы да попросил у Парфена лошадь. Сена уж ни одного навильника не осталось.

– И что ты привязалась, старая? Дай же погоде утихнуть.

– Жди, когда уймется эта падера. Скормим скотине картошку, а сами зубы на полку.

– Дак март ведь на исходе, курья башка! Со дня на день уймется погода, тоды и съезжу. Гонит, гонит… А куда? Счас добрый хозяин и собаку-то со двора не прогонит. А она…

Отвернется дед Яков к окну и снова да ладом принимается за кисет. Слушает, что там, за окном. А там ничего нового. Ветер рвал из трубы дым и бросал его вперемежку со снегом в окна, стучал в двери, завывал на чердаке, где-то выколачивала дробь оторванная от карниза дранка. «Недаром говорят, март еще быку рога сломит», – думает Сыромятин.

– Будь ты неладна, – проворчит он не то на старуху, не то на погоду.

Притушит окурок и заберется на печь. Покряхтит, повздыхает и уж в который раз спросит: