Последний остров - Страница 86

Что увидела, что услышала Полуденка за год, от весны до весны? Ведь речка не спит ни днем, ни ночью, невеликая водица ее собирается с ближайших озер и ключиков в окрестностях Нечаевки, а еще талые воды и дождевые гости-посланцы. Вот и получается: много тайн стекается в Полуденку, и умей речка говорить человеческим языком, скольким поселянам она помогла бы добрым советом и просто утешила надеждой.

Ну вот, например, приходил сюда несколько раз летними вечерами Парфен Тунгусов, сидел на лавочке, курил и отдыхал в одиночестве. Думал Парфен, что вот и еще один военный год пережили, быть может, самый тяжелый. Однако люди все так же с надеждой ждали весну, все так же работали в колхозе, вкладывая, казалось, уже последние силы в дела, огромный смысл которых означал: все для фронта, все для Победы! Но, как определил весну сорок пятого года сам председатель, дышалось нонче людям намного легче.

– А ить повеселел народ-то, – тихо и по секрету говорил председатель речке Полуденке. – Вроде и жрать нечего, пообносились в пух и прах, а все одно жисть дала крен на поправку. И то сказать, наши-то уже по Европе заграничной идут, свою землю-матушку освободили и теперича другим народам помогают. Должно, со дня на день войну и закончим.

И все чаще о самом себе задумывался Парфен. Запали в сердце слова Миши Разгонова насчет его личной жизни. Парфен и не прочь подумать всерьез о той, которая заслонила собою всех девчат и вдовушек в их деревне. Конечно, Парфен был наслышан (в такой небольшой деревне трудно что-либо скрыть от соседей), что Дина Прокопьевна еще до войны гуляла с кузнецом Петрей. Все четыре года она честно ждала Петрю, тут уж ничего не скажешь. Да и как же иначе: испокон веку строго соблюдали себя нечаевские женщины, а в войну-то особенно. Хуже предательства или измены Родине считалось в Нечаевке, когда хотя бы чуть в сторону от порядка житейского вильнет солдатка какая или невеста уговорная. Но… нет больше Петри-кузнеца. А Дине-то вон уже сколько, двадцать седьмой годок доходит. Серьезный возраст для невесты. Но Парфену в самый раз. Ему ведь тоже еще за тридцать не перевалило. Вот и получается: оба-два перегуляли всех своих годков-товарищей.

Повздыхает Парфен и не сможет ничего придумать, как же ему осмелиться и поговорить с Диной, ведь ни за что не угадаешь, что там у нее на уме, может, она какой-то несокрушимый обет сама себе придумала. Тогда уж тут никакая смелость не поможет.

И только одна речка Полуденка могла подсказать Тунгусову ответ на его сомнения, ведь ей известно, что и Дина Прокопьевна, особенно этой весной, начала вздыхать о председателе. Та далекая, довоенная жизнь и ее короткая, подобно солнечному затмению, любовь с Петрей уже становилась неправдоподобной, похожей на приятный и удивительный сон. А Парфен рядом, одинокий, хоть и грубиян несусветный, но обиды никому не причиняет, особенно вдовам и солдаткам, а ведь мог бы и попользоваться властью. Вот эта его сокрытая за шумливой грубоватостью доброта и тронула нечаевскую учительницу. И еще она заметила: Парфен всегда почему-то замолкает при ее появлении и как-то строго, изучающе, что ли, смотрит прямо ей в глаза. Почему Парфен никогда не улыбался при ней, Дина догадывалась. Не хотел еще больше свое уродство показывать, при улыбке его лицо, перепаханное розовым шрамом, превращалось в чужую плачущую маску. Сначала это у Дины вызывало жалость, потом сочувствие и понимание, а теперь вот неотвратимо вошел он в ее жизнь, и она ждала, когда Парфен сам сделает шаг ей навстречу.

Еще одну сердечную тайну хранила речка: с фронта от Жултая Хваткова приходили учительнице солдатские треугольнички писем. Дина терялась, читая простые и откровенные слова. Но еще больше растерялась, когда в апреле сорок пятого в Нечаевку неожиданно вернулся сам Жултай Хватков. В одном из боев у берегов далекой Норвегии его ранило, разрывная пуля оторвала три пальца на правой руке. За этот год, проведенный в непрерывных боях, как-то уж очень посуровел и возмужал Хватков, а матросская форма делала его намного старше своих лет. Снова сел он на трактор, только не на старенький «Фордзон», его уже к тому времени списали, а на мощный гусеничный ЧТЗ.

По вечерам натягивал Жултай форменку, клеши и вразвалочку шел до клуба, при встречах с земляками лихо козыряя и протягивая свою изуродованную руку. Кавалер он был нарасхват, потому что других кавалеров в деревне не имелось. Может быть, поэтому и сгладилась первая встреча его с Диной Прокопьевной. Почему-то никак не хотела она видеть в нем равного, говорила, как и прежде, ласково-снисходительно, будто Жултай все еще оставался ее учеником. Но Жулай не обижался. Он верил, что Дина будет его женой, и ждал своего часа, ведь равного себе во всей Нечаевке он не видел. А вот речка Полуденка сомневалась в этом, ведь она-то побольше тайн знала.

Одну такую берегла касательно колхозного конюха Егора Анисимова. Совсем бесхитростно жил Егорка, а дела и заботы в тягловом хозяйстве за последний год сбили с него превеликую прежде лень. Тут уж хочешь не хочешь, а крутись с темна до темна. Как шелуха, спало с него к новой весне уменьшительное имя Егорка, и стали его величать по-взрослому: Егором. К шестнадцати годам он стал походить на мосластую, равнодушно тянущую сани колхозную лошадь. Единственной, кому удавалось вывести из равновесия Егора, была Юлька Сыромятина. Примчится на скотный двор, делая вид, что у нее здесь уйма забот, нагородит своим вредным языком семь верст до небес, «невзначай» толкнет Егора в копну соломы или, еще хуже, в свежесобранную кучу навоза и убежит без оглядки. Егор медленно поднимется, пучеглазо уставится вслед Юльке, крутнет головой и тихо засмеется.