Последний остров - Страница 93

Михаил валялся в телеге и хохотал, смахивая слезы.

– Ну, Макарыч, ты меня уморил… Ой, тошно мне… Как ты за Полканом спикировал! Ой, потеха…

Яков Макарович выбирался из кустов и никак не мог рассердиться на Михаила. В самом деле – смех и грех получился. И все из-за этого бестолкового Полкана.

– Не собака у тебя, а шут заполошный. Токо и годится кур во дворе пугать.

– А я думал, что ты Полкана перепугал, сам хотел того зайца изловить… Ой, помру со смеху… Расскажу Аленке, не поверит, что ты хотел добычу отнять у Полкана…

– Смейся, смейся, я ведь тоже могу ей рассказать, как ты вокруг болота от медведя стрекача давал. Али не так?

– Так, дедуля. Усаживайся основательнее, чтоб снова не выпасть. Да ладно, не хмурься. А лучше расскажи, что за тайна такая у Тимони, и почему ты его всегда выгораживаешь?

– Для кого тайна, а для кого самая натуральная жизнь. Для стариков, например, Тимоня никакой тайны иметь не может, потому как прожили все годы на глазах друг у дружки.

– Но он же леший: то дуроломом прет, то финт такой закатит – мудрецам впору разгадывать.

– Дак он смолоду таким был. В этом и вся его тайна.

– Мудришь, дед, – начал сердиться Михаил. – Как только о Тимоне заходит разговор, так ты сразу в кусты. Детей с ним крестил, что ли?

Сыромятин хотел отмолчаться или ответить обычной в их разговоре двусмыслицей, чтоб сам Михалко додумал, докопался до истины, но сегодня наломал ноги, продрог возле озер и просто устал. Он даже от разговора со своей старухой стал уставать, а тут такая разминка после долгой зимы.

– Ты, Михаил Иванович, о Тимоне шибко голову не ломай. Характером вы с ним больно схожи… Чего хохочешь? Дослушай сперва. Конечно, мужик он сумрачный, потому как не смог по уму силушку свою неимоверную в пользу какую-то пустить. От недовольства собой и вся сумрачность.

– Скажешь тоже! Столько дел на земле – голова кругом идет.

– Верно. Вот и у него голова кругом шла, не знал, куда силу девать, а власти над собой, как и ты, терпеть не мог, хотя на конюшне сызмальства работал. Особенно криков не любил в свою сторону. Как кто на него крикнет, он оглоблю вывернет и почнет все крушить. Хозяин-то его, купец Замиралов, ласково с Тимоней обходился, да еще и подхваливал: так, мол, Тимоня, круши силу силой. Ценил. Еще бы! За семерых парень ломил. Да… так вот он вместе с Замираловым и в банде оказался. Куражливым слыл, но пакости по деревням никакой не творил. Микеньку-то Бесфамильного он же тогда спас от петли. Тимоне атаман Бардаков приказал Микеньку повесить на самой большой березе. И повесил. Да как? Вот фокус. Со стороны – висит человек, и даже голова набок. А он его, леший, умудрился штанами за сук зацепить, а веревку просто так накинул. В потемках сам же и снял Микеньку с березы. А вот меня ему, сердешному, дважды пришлось расстреливать.

– Ты об одном разе рассказывал, когда сюда отряд колчаковцев залетел.

– Да, колчаковцы… С ними не повезло, шибко меня продырявили. Но Тимоня стрелял поверх голов. Я ж видел… Не мог Тимоня ничем помочь. Но это ж потом случилось. А сперва бедовые люди наших первых коммунаров порешили… Баб да ребятишек, которых успели изловить, в церкви сожгли, а мужиков повезли на Лосиный остров.

– А почему на Лосиный? Что за блажь?

– Атаман Бардаков в ту пору стоял там со штабом. Ну, пригнали. Заставили нас могилу рыть. Из нечаевских-то Замиралов был да Тимоня. Сказал хозяину, что хочет моряка шлепнуть напоследок собственноручно, а сам моргнул мне: дескать, соображай, матросик. Ну и шарахнул из винтаря чуть ли не с трех метров. Упал я на своих дружков живой-живёхонек и без единой царапины. А ты – «детей с ним крестил». Вот помру, гроб делать заказывай только Тимоне…

– Чего это ты умирать вдруг навострился?

– А тут такое дело, Михаил Иванович. Сам-то я не торопился бы, кости еще ничего, поскрипят, а душа… она свою меру знает, особенно когда полный износ получила. Я ведь в Гражданскую войну был уже старым.

– Гражданская-то вон когда отгремела! Меня еще не было… Сыромятин от души рассмеялся, полез за кисетом, начал скручивать цигарку. Эх, молодешенек еще Михаил Иванович.

– Так и батька твой в те годы еще только портки примеривал. А по мне уж и не так давно. Но ране Гражданской с германцем повоевать пришлось, а еще ране – с япошками, я тогда на действительной служил, в боцмана вышел. Вот ведь какая жизнь-то длинная получилась, и не верится даже, что одному человеку можно такое пройти. Оттого душа и устала.

– Не от жизни устал ты, Яков Макарович. И работа тебя не согнула. Сам ты слабинку дал себе. Как съездил прошлым летом на Курскую землю, так и…

– Чужое горе платком закрою…

– Да ладно, я не осуждаю тебя, Яков Макарович, – сразу перевел разговор Михаил, отвлекая Сыромятина. – Ты насчет Тимони недоговорил. Чего он как бирюк-то живет: ни жены, ни ребятишек? И дружков не имеет. Разве только Антипов.

– Вот тут вся собака и зарыта. Пошто они якшаются – ума не приложу. Ведь папаша нашего агента начинал зверствовать в банде у Замиралова, а потом к атаману Бардакову переметнулся. Ну и полютовал, антихрист… Это ведь он, вражина, придумал семьи коммунаров в церковь собрать. Самолично и поджег ночью. Тимонину присуху, она активисткой была, среди баб верховодила, так вот ее Антипов снасильничал, а потом на допросе захлестнул табуреткой насмерть. Не мог Тимоня этого не знать. Знал, поди. Знал и другое: кто Антипова-старшего на тот свет отправил, если не сам и пристрелил, когда банды в распыл пустили. А ты говоришь – бирюк. Потому и бирюк, что шибко любил ту активистку. До душевного пожара любил. На другой раз уж ничего не осталось…