Последний остров - Страница 100

100

Сначала редкими блестками, потом все чаще и чаще повалил снег. Самый настоящий.

Аленка не хотела идти в избу. Она топталась в сенях, выставляя руки за дверь, и заманивала снежинки в теплые ладони.

– Миша… Миша, ты где там? Это снова зима захотела вернуться, да?

– Нет. Это озимок. Внук за дедушкой пришел.

– Значит, завтра скворцы прилетят?

– Теперь прилетят… А мамки-то нет дома. На ферме все еще. Ты вот что, Аленка… пока снег не сойдет, побудь дома. День, два, сколько надо. Матери помоги, ну и вообще побудь с ней маленько. Ладно? А я побегу.

– У тебя ж день рождения, Миша…

– Так на кордоне Игренька и Полкан не кормлены. И в леспромхоз надо до зарезу. Сама ж знаешь… Не успевает Ермаков за порядком следить. Ему кубометры подавай, а что потом, голова, поди, шибко не болит…

– Мама Катя опять грустить будет…

– Тебя взамен и оставляю.

Переговариваясь с Аленкой, Михаил переодевался потеплее: вместо легких портянок натянул вязаные носки, притопнул сапогами, удобно ли, достал с полатей легкий кожушок и свой старый заячий треух.

– Все. Два дня меня в школе не будет. Пока…

Снег валил тяжелыми голубоватыми хлопьями, тихо и задумчиво. На улице он еще местами протаивал, означая лывы в канавах, а за деревней, на поскотине, все было ровнехонько запеленовано бархатистым саваном.

Давно ли сошли большие лежалые снега долгой зимы, а вот поди ж ты, как приятно хрустко отмеривать шаг за шагом по целине, ориентируясь только охотничьим чутьем. Он точно вышел к одинокой березе, что была отметиной на грани невысокого увала, разделяющего два озера.

Приостановился на минуту, с трудом соображая, что перед ним – белое привидение зябко жмется к березе или мельтешит снег перед глазами – и чуть было не прошел мимо, как вдруг в этом нежданно свалившемся на него чуде признал свою соседку.

– Юля… – только и смог он выговорить.

Тут же, торопясь и в чем-то виноватя себя, начал сбивать с Юльки снег, растирать ее пухлые ладошки и снова стряхивать снег с мокрой одежды и с легкого платка. Потом распахнул свой кожушок, притянул к себе Юльку, туго запахнул полы, даже воротник поднял, чтобы Юлька и лицо спрятала в теплом бараньем меху.

– Вот дуреха-то… – вздрагивал Михаил от прикосновений к его лицу холодных и мокрых Юлькиных щек. – Вот так удумала гулять в такую падеру…

– Я знала, что ты не усидишь… И ждала. Чуть не околела.

– Да не крути ты головой-то… Прячься от снега.

Она прижалась к его груди, обхватила руками, тихо и счастливо засмеялась.

– Ну, так-то я быстро оттаю. Ты ж уголек угольком, горишь весь.

– Зато ты прям лягушонок. Брр-р! Даже волосы пахнут снегом.

– Не сердись.

– Разве можно на тебя сердиться? Вот дуреха-то…

– Я только хотела тебя поздравить и пожелать…

– А… какой прок от пожеланий…

– Не скажи… Я ведь колдунья, сам же говорил. Али забыл, как лихоманку из тебя выгоняли? Вот… Что наколдую, то и сбудется. Сказала Анисье – дочку родишь…

– Ну?

– Родила. Дочку. Вчера в полдень. Только привезли в Юргу, тут же и – здрасьте вам.

– Вот те раз! А я ничего и не знал. Это же… как говорит Парфен Тунгусов, происшествие в мировом масштабе. Целых четыре года в Нечаевке никто не рождался… Соображаешь, кого поздравлять-то надо?

– Да я-то соображаю, а ты вот не очень. Пошто деда моего ухайдокал? Ему ведь уже и на печке-то в тягость сидеть, а ты его в лес уволок. До сих пор кряхтит да ойкает.

Михаил засмеялся, дунул на Юлькины кудряшки, что щекотали ему лицо.

– Ну, коль ворчать начала, значит, оттаяла.

– Миша… Спасибо тебе.

– За что?

– Так… На добром слове… – она чуть откинула голову и заглянула ему в глаза. – Я ведь хотела приревновать тебя, а… не к кому.

– Когда ж ты успела присвоить меня, а? Колдуньюшка? Я ведь тоже немножечко лешим стал…

– Охо-хонюшки, напугал! – она тряхнула головой, как бы отстраняясь от Михаила, а сама еще теснее прижалась к нему всем телом и все пыталась заглянуть ему в глаза.

– Юля… Не хулигань. Еще, чего доброго, счас целоваться полезешь, да?

– Дурачок. Ничего ты не понял. Ладно, беги на свои лесные острова, да про нас не забывай, леший.

Она прижалась щекой к лицу Михаила, тихонько от него оттолкнулась и сразу пошла, не оглядываясь, в сторону Нечаевки.

Михаил остался у березы, прислонившись к ней спиной. Смотрел на уходяшую от него Юлю Сыромятину, на мягкие следы, заштрихованные падающим снегом, и растерянно улыбался. Только сейчас он понял, почему ему было так тягостно все эти дни и отчего он не находил себе места. Следы… Уходят следы в неожиданную снежную круговерть и где-то там исчезают. Так же вот скоро уйдет и Аленка. Да, о ней и тревожился последнее время Михаил. Он боялся, что скоро у него не будет ни сестры, ни самого верного друга, ни привычной уже для него хозяйки в доме на Лосином острове. И ничего тут не поделаешь, заневестились девчонки-то, с ума начали сходить. Вон Юля что вытворяет: из Егора веревки вьет, строит глазки Жултаю, а с Михаилом готова вообще хоть в огонь и в воду. И Аленка к этой весне вытянулась, похорошела и расцвела, настоящей красавицей стала, хорошо, что сама еще об этом не догадывается. Того и гляди – влюбится. И поминай как звали. А он так привык к ее постоянному присутствию, к ее звонкому голосу, к бесконечным удивлениям. Привык заботиться о ней.

Михаил сердито застегнул деревянные пуговицы на кожушке, стряхнул снег с плеч и с шапки, заторопился к лесу. Ему казалось, что на него все больше и больше сваливается разных забот. А может, он их сам себе придумывает? Или уж так устроен человек, что чем взрослее он становится, тем сложнее кажутся простые слова и поступки окружающих тебя людей. Ну вот чего такого особенного сказала Юля, а он уже нагнал на себя мировую печаль, не понравилось, что Аленка вдруг выросла, и радость из нее льется через край. Что плохого-то в этом?

100