Последний остров - Страница 116

116

Иван смутился. Проводив взглядом Катерину, которая прошла в сени, он тихо сказал:

– А нечем мне курить, Парфен.

– Как так, нечем? – не понял Тунгусов.

– Да так уж. У Зееловских-то высот здорово меня шабаркнуло. Сразу дюжиной горячих шмелей. Во и остался без одного легкого. Потом и второе врачи споловинили.

– Дела… – Парфен в сердцах отшвырнул цигарку и заиграл желваками. – Я думал, еще одни мужчинские руки для артели будут. А ты, выходит, на одном энтузиазме…

– Выходит, так.

– Вот заладил! – рассердилась на Тунгусова бабка Сыромятиха. – Руки ему подавай! Робили бабешки и далее справятся. А у человека голова с арифметикой. В школу пойдет или по агитации… безотцовщину голоштанную уму-разуму наставлять.

– Да я разве против? Да я за милую душу! Но разве это жисть, когда человек табачком не может побаловаться?! Эх, язви ее в кочерыжку… – Парфен шаркнул ладонью по глазам и одним духом выпил полный стакан вина.

– Ничо… ничо, мужики, – Яков Макарович положил руку на плечо Парфена, встряхнул его. – Ты, Парфен, крепись. Ишо неизвестно, сколько силушки вкладывать придется, чтобы держава наша залечила все раны и снова окрепла. И тебе, и вот им, – он кивнул на Михаила с Егором. – Им тоже хватит под завязку. Теперича вся надежда на таких, как Михаил Иванович, Жултай, Егор, ну, само собой, Федя. Вот тебе с ними и строить жизнь почти сызнова. Вы сами себе подмога, опора и, опять же, корень, от которого молодым дальше идти и за все ответ крепкий держать. Такое мое соображение насчет дальнейшей жизни.

– Так ведь и сейчас робить надо. Сегодня и завтра… А с кем? – не сдавался Тунгусов.

– Робить надо. Токо ты, Парфенушка, вперед греби по курсу. Греби, покуда сила в тебе есть для общей пользы. Вот покуда понятие в тебе это будет, до того ты и человек. Не в похвальбу будет сказано, но к слову: Ивану Степановичу низкий поклон за сына, за Михаила Ивановича, значит. Мы тут с ним тоже не лыко драли, а робили – сперва я зачинал, потом он продолжил и по сей день вахту несет. Долгие эти годочки-то, сосед, оказалися. Да… Хотели вы к уборочной вернуться в сорок первом, а оно ишь как вышло. Я все позиции успел посдавать, а сынок твой, стало быть, вторым эшелоном, как вы под Москвой стали. Вы там, а мы здесь. Все по-людски, как и положено у нас исстари.

– Яков Макарович, да будет тебе, – Федор Ермаков остановил деда. – Какая тут у нас работа по сравнению с военной. Только бы понятие да совесть имелись в наличии, вот и вся недолга. А там… все по полной мере. Скажи, Иван Степанович, как сам-то думаешь?

– А чего говорить, мужики? Не хуже моего знаете, как под Москвой стояли… Под Сталинградом… Под Курском я уже батареей командовал. Мои сорокапятки на прямую наводку. Против… Там, на картах фронта что-то выравнивалось, где-то мощные удары намечались, а мои ребятки стояли. Как было приказано, сдерживали танки. И все полегли. Остался я да санинструктор, девчушка совсем. Она меня и вытащила из пекла. Но танки не прошли. Ни один не прошел…

– Господи, страсти-то какие, – перекрестилась Сыромятиха. – Да как же человеку в этакой геене огненной устоять?

– Устояли, соседка. Иначе нельзя.

Подошла Катерина, с забытой ласковостью притулилась к спине мужа, пригладила его серебристо-белые волосы, осторожно спросила:

– Может, ты устал, Иван Степанович? Может, хочешь маленько отдохнуть с дороги-то?

– И то дело, – одобрительно загудел дед Сыромятин. – Разговоры разговаривать еще успеем. Пошли, старуха, к себе. Спасибо, Михаил Иванович, за угощение. А вечерком милости прошу к нам. Попотчуем и мы, чем богаты. И о нашем житье-бытье посудачим, Иван Степанович.

Гости поднялись из-за стола.

– Зря вы, мужики, заторопились, – как-то грустно откликнулся Иван. – Посидели бы еще…

– Отдыхай, Степаныч, – попрощался и Парфен Тунгусов. – Делов у меня, сам понимаешь, полон короб: сенокос на неделе зачинаем. Вот где цигарки не в ходу. Одним настоем трав пьян день-деньской. Ну, бывай.

Когда уходили, Федор Ермаков шепнул Михаилу:

– Видал, чо с отцом-то?

– Не слепой, поди…

– Ежели еще раз найдет на него, не пужайся. Я до вечера тут буду рядом, у деда Якова. Позовешь.

– Ладно.

Михаил вернулся к столу.

– Мамань, давай-ка стол отнесем в сенки, – вдвоем они отнесли стол вместе с закусками в прохладные сени. – Ты постели отцу на сеновале, пусть вспомнит, как травы лесные пахнут. Ему отвлечься надо.

– Сделаю, сынок, как велишь, – она прислонилась спиной к дверному косяку, закрыла глаза. – Ох, горюшко-то какое… Чего это с отцом нашим сталося? Таким соколом на войну уходил…

– Война-то не мать родна. Кого хошь укатает. Спасибо, что жив вернулся. А раны залечим. Главное, устал батя от военной работы. И раненый весь. Беседу ведет и то вполголоса. Ему теперь отдых требуется… – говорил Михаил тяжело, с расстановками, словно перекатывая свинцовые гири, боясь неосторожным словом еще больше напугать Катерину.

Напуская на себя серьезность и рассудительность, Михаил сам был на грани отчаяния. Но кому-то ведь надо оставаться опорой, и никому не объяснишь, что сил для этого мало, подступал в горле першащий комок, и хотелось, чтобы тебя пожалели.

Он вышел в слепящую зелень солнечного двора и увидел отца, сидящего на штабеле белых бревен, которые они заготовили четыре года назад для нового дома. Тогда эти бревна не успели стать домом вместо глинобитной избушки. За годы войны бревна высохли до светлого звона, и теперь из них не то что дом, песню звонкую можно сработать.

– Я велел матери, чтоб постелила тебе на сеновале, – сказал Михаил, присаживаясь рядом с отцом. – На лесных луговинах сено-то кошено.

116