Последний остров - Страница 119

119

Пока Татьяна и Жултай шли ко двору Разгоновых, перед ними, как в розовом бреду, проплыли знакомые лица.

У дома Сыромятиных прижались к бабке, которая причитала и крестилась, Юлька с Аленкой.

Среди дороги стоял высокий и широкоплечий старшина-танкист с медалями на выгоревшей гимнастерке. Одной рукой он обнимал припавшего к его груди Егора, а другой то поправлял сползающий с плеча рюкзак, то смахивал слезу.

Проскакал куда-то на лошади лесника Федор Ермаков. Лицо его было черным от горя.

Со двора Разгоновых, пошатываясь, вышел постаревший вдруг Парфен Тунгусов. Он беззвучно ругался, и левая щека его, пропаханная бело-розовым шрамом, дергалась, искажая лицо до нечеловеческой страшной улыбки.

От базара центром улицы шла, отрешенная от всего и вместе с тем ничего не понимающая в этом мире, красивая в праздничном наряде и в горе своем Катерина Разгонова.

Сберег Яков Макарович Сыромятин тот красный гарус, которым был накрыт стол на митинге в сорок первом году, когда уходили добровольцами на войну все нечаевские мужики. Теперь этим гарусом обили гроб Ивана Степановича Разгонова.

По завещанию самого Ивана, хоронили его на взгорье Лосиного острова у берега озера Лебяжьего. Хоронили на третий день. А перед этим две ночи, как настояла бабка Сыромятиха, по Герою устроили плач.

Плакальщицы, Секлетинья и Пестимея, две ночи не отходили от гроба покойного. В причитаниях своих они не только оплакивали Ивана, а поминали и всех дружков его боевых, что сложили головы на поле брани. Рассказали плакальщицы о храбрости солдат, об их добром сердце. Поведали в причитаниях, как не жалели солдаты живота своего ради земли русской, защитили вдов и сирот горемычных, и будет им за это вечная слава и память народная.

К Лебяжьему шли все от мала до велика. Траурное шествие с крышкой гроба начали братья Овчинниковы, Сережка с Алешкой. А замыкали растянувшуюся на версту похоронную процессию Кузя Бакин с Тимоней. Они еще вчера сделали из сухого теса пирамиду и сегодня никому не доверили, сами везли ее на ручной тележке.

Гроб несли на плечах мужчины. А их не так уж и много осталось в Нечаевке.

Не сговариваясь, фронтовики собрались при боевых наградах и в форме, в которой вернулись с войны. Даже Яков Макарович Сыромятин облачился в старую матросскую форменку с тремя Георгиевскими крестами времен Первой империалистической войны. Сегодня и он был старым солдатом среди молодых фронтовиков: снайпера Парфена Тунгусова, разведчика Федора Ермакова, десантника Жултая Хваткова, танкиста Константина Анисимова.

Шестым, по общему согласию и решению фронтовиков, гроб с телом Героя нес молодой нечаевский коммунист, хоть и в тылу, но за народное добро выигравший не одну схватку и дважды раненный Михаил Иванович Разгонов.

Много дорог за четыре года прошли фронтовики, они устали от войны и разлуки, потому шли сегодня в строгом молчании, в привычной усталости. Но всю дорогу до Лосиного острова не дали сменить себя у гроба ни женщинам, ни подросткам.

Было что-то необъяснимо-торжественное в таинстве молчаливого шествия по дороге среди пашен и лесов. И хотя не стояли любопытно глазеющие, не гремела в печали медь духовых оркестров, не пестрели нарядные трауром сухие венки, провожающим солдата в последний путь казалось, что сейчас смотрят на них вставшие в памяти нечаевские коммунары, что склонились в скорбном молчании белые березы, что поют прощальные песни лесные птицы, что жалеет солдата и скорбит о нем сама земля. А еще провожающие душою и сердцем понимали, что сегодня они провожают в последний путь не просто искалеченного войной человека – они хоронят вместе с Иваном Разгоновым и тех солдат-земляков, чьи сердца остановились на разных дорогах в дальних землях и странах. Имена их сейчас повторялись с любовью и тоской женами, матерями, сиротами. Поселяне озерного края свято верили, что войны такой уж не будет отныне и во веки веков.

На чистом зеленом взгорье у двух берез фронтовики остановились, осторожно спустили с плеч скорбную ношу.

Вздохнул уставший больше других дед Яков, расправил грудь, пригладил белую бороду, строго оглядел сызмальства знакомые угодья. И с понятием одобрил завещание соседа, почему именно здесь облюбовал Иван Степанович для себя последний приют. Отсюда в миражной сини просматривались дальние дали с озерами, лесами, пашнями, проселками в луговинах, большими и маленькими деревеньками. И было ощущение застывшего в бесконечности мгновения полета над всей этой родимой землей.

Федор Ермаков легонько придержал за плечо Парфена Тунгусова, который собирался произнести речь. Переглянулись фронтовики и молча согласились, что говорить слова совсем не надо.

Пусть Иван сам себе прощается с белым светом: высоким солнцем в бесконечном небе, зеленым лесом и синими озерами, с женой и сыном, с земляками. И пусть все это останется с ним таким, каким ему самому хотелось.

Пусть молча прощаются с Героем его родные и земляки, которые остаются, чтобы продолжать жизнь на земле.

И все стали прощаться.

Подходили к Ивану, задерживались на несколько мгновений и уступали место другим. Потом каждый бросил в могилу по горстке мягкой земли, чтобы вечная постель солдата была пухом, и чтобы не таил он на земляков никакой обиды.

Не отходили до конца похорон от гроба только Михаил с Аленкой. Катерина стояла чуть в сторонке вместе с Юлей Сыромятиной. Катерина еще не успела пережить радость встречи, испуг за здоровье мужа и трагедию утраты. Горе теснило грудь, а слез не было, выплакала она свои слезы за долгие четыре года войны.

119