Последний остров - Страница 77

Вот тогда и появляется в конторе, на ферме или на току, смотря где эта баталия происходит, дед Сыромятин. Кашлянет в кулак да как рявкнет своим басищем:

– Молчать, сукины дети!

Бабы сразу притихнут, а дед Яков к председателю:

– Парфен, ты чего опять баб забижаешь?

– Дык они бастуют. А коровы непоены, недоены…

– Ладно. Бери подойники. Сами управимся.

Возьмет ведро и мрачный, неподступный идет к корове. Доярки, понурив головы, плетутся за ним.

– Да будет тебе, Яков Макарович…

– Не позорь нас перед народом…

– Ну пошумели, душу-то надо отвести…

Дед Яков будто не слышит, садится под корову и начинает доить. Тогда какая-нибудь, поотчаяннее, выхватит ведро, взмолится перед стариком:

– Яков Макарович, ну прости ты нас.

– Ладно, – Сыромятин встанет, поглядит сердито на женщин и скажет: – Опосля прощения попросим друг у дружки. Опосля и на себя поработаем. Так-то вот, девоньки. Рано еще фордыбачить, коль руки-ноги есть. Не срамите себя перед обчеством. Поработайте пока на него, а возвернутся мужики с фронтов военных – в ножки вам низко поклонятся.

На неделю-другую притихнут колхозные труженицы, а потом опять где-нибудь вспыхивает стихийный протест. И опять идет дед Сыромятин. Рявкнет для порядку и начинает заделье. А у самого силы-то на один голос и хватает. Ну и закашляется сразу, в лице потемнеет.

Переглянутся бабы, поправят на голове полушалки и молча примутся за работу.

Сам дед Яков, после того, как сгорела мельница, стал на конюшне работать. Один управлялся, без помощников. Но к концу зимы стал сдавать. Пришлось заменить его. Микеньку да Егорку Анисимова к лошадям определили. А дед Яков слег. И слег основательно.

Сыромятиха гостей не особенно привечала, с порога выпроваживала всех, кто приходил справиться о здоровье первого да и последнего уж теперь нечаевского коммунара. В доме-то бабка хозяиновала.

– Нечего избу студить. Ходют тут, что к царю на поклон. Невелик князь, очухается и без свиданьицев.

Соседи уходили. Была бы честь оказана. И своих забот до морковкина заговенья не переделать.

Прошел в непогоде февраль, потянулся март, а бураны не утихали, по-разбойничьи даже как-то вьюжили. Когда выпал небольшой перерыв в буранной кутерьме, Мишка Разгонов решил навестить деда Якова. Управившись по хозяйству, пошел к соседям.

Сыромятин лежал на печи, укрывшись лоскутным одеялом.

– Здорово ночевали, – тихонечко притворил за собой дверь Мишка.

– А, – прокряхтел дед Яков, – чего долго не заходил?

– Так я у тебя хотел об том же спросить.

– Я нонче ходок с печки на полати. Разболокайся да садись вон на лавку, штоб я тя видел.

– Дома насиделся, – Мишка скинул тулупчик, прошелся по избе. – А Юлька-то где?

– Холера ее знает. Шастает где-то.

– А бабка?

– Тоже навострилась куда-то. Говорит, воскресенье – и все тут. Пойду, мол, к Секлетинье аль к Пестимее…

– Так ты один и кукуешь?

– Один как есть.

– А чо у тебя болит-то?

– Да почем я знаю… – старик начал вслух соображать: – Затылок словно чугуном налитой, в груди чегой-то шебуршит…

– Курить надо меньше.

– И так через одну смолю. А еще вот поясницу ломит и зубы, будь они трижды неладны, спасу нет.

– Нашел об чем горевать. Шалфей у вас есть?

– Да есть, кажись. Там, в казенке поищи.

Мишка вышел в сени, заглянул в кладовку. Чего тут только не было: хомуты, ларь для муки, полтушки борова, опорки всяческие, кожи сыромятные. А по стене бабкина аптека: полынь, лебеда, стародубка, коневник, столетник, шиповник, мята, а вот и шалфей.

– Счас мы тебя подлечим, – бодро проговорил Мишка, возвратившись в избу. – Кипяток есть?

– Так проверь сам в печке-то, – Сыромятин подождал, пока Мишка, громыхнув заслонкой, не обозрит содержимое необъятной, как медвежье логово, печи, и полюбопытствовал: – Там чего-нибудь пожрать стоит?

– Ага. Картовница подоспела, аж зарумянилась. И молоко топленое. А тут что? Так, щи с мясом! Ух ты, как вкусно пахнут! Мировые щи!

– Щи, говоришь? – заинтересованно спросил дед Яков.

– Ну. Так ты, поди, исть хочешь?

– За компанию разве…

– Так слезай с печи. Чего зря валяться? К лежачему болезни легче пристают.

Пока Сыромятин, покряхтывая и постанывая, слезал с печи да пимы обувал, Мишка достал с загнетки кипяток, заварил шалфею.

– Во! Первое дело. Полощи свои зубы. Нервы успокоются, и, глядишь, всему организму полегчает.

Старик принялся за лечение. Он наливал в блюдце шалфейную заварку, остужал маленько и полоскал зубы.

– На конюшне-то кто? – строго спросил дед Яков.

– Микентий да Егорка.

– Микентий ничего, расторопный мужик. А Егорка с ленцой, подгонять его надо. Ух, и впрямь, кажись, полегчало. И ведь просил ее, холеру старую, снадобья какого-либо заварить, так она критиковать меня учинилась.

Он сел к столу, нарезал хлеба.

– Ну, так чего, наливай щи, обедать станем.

Мишка налил из чугуна две чашки горячих щей и уселся напротив старика.

Ели сначала молча, споро, как бывало в лесу или в поле. Потом и разговор завязался.

– Вот это я понимаю мужчинская еда, – нахваливал Мишка щи. – Давно не ел мясного.

– Меня старуха тоже не балует. Кабанчика хочет на всю зиму протянуть, по воскресеньям лишь и варит. А в будни-то все больше постничаем.

– А я под Новый год двух косачей завалил. Целую неделю пировали, – похвалился Мишка.

– Мог бы и почаще охотиться. Заяц совсем непуганый, на огороды шастает.

– Погоды нет.

– И то верно. Забуранило нонче как следует. Дружной весны ждать надо.

Покончив со щами, они ели картовницу и запивали топленым молоком. Мишка и картовницу нахваливал да уплетал за обе щеки, чтобы деду веселее было и чтобы он не отставал. А Сыромятин ел машинально, лоб его морщился, тяжелые стариковские мысли не давали покоя.